Рассказ №10 Один день из жизни Лёшки Кудесова

От голубей в маленьком домике осталось только название. На верхних полках стеллажей по всему периметру бывшей голубятни громоздились ненавистные стеклянные банки. Нижние ярусы и пол под ними уставлены тяжёлыми ящиками с гвоздями, болтами и какими-то ржавыми железками неизвестного предназначения. Средние полки были сплошь завалены всякой макулатурой, сдавать которую бабушка Шура запретила. Отдельной стопой у самой двери лежали тронутые плесенью номера «Роман-газеты» пятидесятых, шестидесятых годов. Всё здесь было старым, пыльным и затхлым.

Лёшка заглядывал сюда редко потому, что боялся стеклянных банок. Покрытые непроницаемым слоем пыли и увитые паутиной, они внушали почти такой же страх и ненависть, как и большой серый пёс, который часто прохаживался по тропинке за огородами. Однажды Лёшка шёл на речку рыбачить и столкнулся с псом нос к носу. Здоровенный, злой, с огромными клыками, он встал на тропинке, ощетинился, зарычал на мальчишку. Пришлось Лёшке пятиться, а после бежать домой без оглядки. Но самое позорное, что это, со своего огорода, видела Инка. И хохотала потом, и врала всем, что Лёшка выдры испугался и драпал, аж пятки сверкали.
– Сама ты выдра! – обозвал тогда Инку Лёшка. С тех пор они не разговаривали.

Ненависть к банкам возникла позапрошлым летом: Лёшке тем летом ещё не исполнилось и шести лет. Тогда тоже ливень обрушился внезапно. Лёшка вбежал в «голубятню» и так сильно захлопнул за собой дверь, что весь домик заскрипел и зашатался. Несколько банок сорвались с верхней полки. Одна или две разбились, ударившись о железки, торчащие из нижних ящиков. Мелкие склянки засыпались в резиновые сланцы, впились мальчишке в обе стопы. А после, когда, плача от боли, злости и обиды, он принялся убирать битое стекло из-под ног, порезал ещё и руки. Но не только раны бесили Лёшку, но и то, что банки, копившие пыль годами, легко и быстро делились ею. Ноги и руки мгновенно покрылись тонким слоем порошка противного мышиного цвета. Из грязных ран сочилась кровь и, смешиваясь с пылью, стекала со сланцев на пол, с рук капала на старые газеты, тетрадки и журналы. Лёшка с минуту испуганно смотрел на всё это, не понимая, что ему теперь делать. Он чувствовал, как по щеке побежала слеза, как начала трястись нижняя губа. Скинув сланцы, он распахнул дверь, босиком вышел под ливень и, стараясь не тревожить раны на ступнях, поковылял к дому. Бабушка Шура, завидев внука, сначала испуганно перекрестилась, будто перед ней возник чертёнок, после заохала, запричитала. А Лёшка ныл, показывал бабуле грязные, мокрые, окровавленные руки. И сам, посмотрев на них, на капающую кровь, заревел во весь голос.

Теперь же Лёшка думал – «и пусть, пусть я немного намокну». Он осторожно прикрыл за собой дверь. Банки над головой одобрительно звякнули.
«Ну, вот, и ничегошеньки не страшно. Подумаешь, набрызгало на ноги грязью, я её и трогать не буду. Ерунда».
Он посмотрел на верхнюю полку, на шеренги стеклянных монстров, серых от пыли. Те лишь слегка вздрагивали, как и он сам, при очередном ударе грома.
Ливень шагал шумно, бил по крыше «голубятни» тяжёлыми каплями и льдинками града. Потемневшее в одну минуту небо грохотало и рвалось на части. Лёшка подумал, что это надолго, что ему совсем не хочется стоять в узком проходе между стеллажами. Осмотревшись, он сбросил на пол две кипы со старыми затёртыми книжками в мягком переплёте, возвышающимися над ровными подшивками газет, и улёгся на полке, как на диване. А дождь всё барабанил по крыше, шумел и хулиганил за дверью. И от этого монотонного гула, от осознания разницы между сухостью, теплом и уютом, которые подарила бывшая голубятня и тем безобразием, что творилось за тонкой дощатой стеной, по телу побежали мурашки. А на душе сделалось так легко и хорошо, как никогда не бывало прежде. Лёшка повернулся набок, подтянул ноги, подложил ладошку под щёку и уснул.

Лёшка открыл глаза. Нарезая полумрак ломтиками, в щели меж досок проливались полоски яркого света, заполненные пыльной взвесью. Дождь кончился, но выходить из укрытия не хотелось. Лёшка подсунул под голову мягкие «Роман-газеты» и принялся разглядывать причудливой формы пылинки-ворсинки, парящие, будто в невесомости. Но что-то мешало, что-то давило. Он приподнялся и вытянул из-под поясницы книжку в невзрачном картонном переплёте, похожую на классный журнал, в который Ольга Юрьевна ставила оценки, только размером точно с «Роман-газету». Первой мыслью было – отбросить книжку в сторону, но из любопытства решил открыть, проверить, а вдруг там есть интересные рисунки или что-нибудь вложено между страниц.
Внутри, на листах цвета обёрточной бумаги оказались какие-то записи, сделанные от руки фиолетово-красными чернилами. Читать Лёшка умел, но не любил. Особенно ему не нравилось прописи. До того надоели ему за учебный год эти самые прописи, что смотреть на них не хотелось. Ещё секунду, и полетела бы странная приписная книжка на пол, но зацепился вдруг Лёшка взглядом за своё имя, написанное непонятно кем и для чего. И он, с трудом разбирая почерк неизвестного писаки, прочитал:

«4 июня 1933 года.
Около часа пополудни меня мамка подозвала, велела отнесть Лёшке харчи. Ему скоро в армию, а покуда подрядился он на железную дорогу, рубить просеку в нашем лесу. По своей воле я бы не понёс. Едят они там от пуза, но как матери откажешь?».

Лёшка усмехнулся. Попытался, загибая пальцы, сосчитать – сколько же это лет прошло с тех пор. Пальцы быстро кончились. Мальчишка вздохнул, отмахнулся той же рукой, которой загибал последний палец, и объявил сам себе результат – «дофигашечки». Принялся читать дальше:

«Пошёл я по кладке у болота да через лес: так ближе выходило, потому как просеку уже у самой балки рубили. Едва в лес зашёл, напоролся на волка. У меня кроме змиевой рогатины да узелка с харчем ничего нету. Бегать от волка нельзя – мне батя об том сто раз сказывал: что, мол, только спину зверю покажи, вмиг кинется. Стоим, друг дружке в глаза глядим. Я – шаг назад, он щетинится. Я – шаг вперед, он рычит. Только влево мне идти дозволил. Вот на деле как волки водят – по пятам за мной шёл.
Не знаю кто, может, мужики-лесорубы или из наших кто, капкан поставил. На том склоне лисьих троп полно, наверняка лису ловили.
Волчица в капкан попалась. Лежит, из сил выбилась, лапа в крови, а около ей шесть волчат – маленькие, лохматые цуцики. Ходят они вокруг мамки, к титькам лезут, а волчица их гонит, рычит. Понимает, видать, что придут за ей, то и цуцикам смерть.
Что делать – не знаю. Волк дальше идти не дозволил, хочет, видно, чтоб я волчицу вызволил, а как? Подойди к ей, так руку отхватит. Всё ж волчица меня подпустила, а палок лесу хватает. Одну всунул, ногой на её встал, другой разжал зубы капкана. Сделался я весь мокрый. Усердствовал так, ажно про страх забыл. А волк глаз с меня не спускал, ходил да порыкивал.
Отвязался от меня волк сразу, как только волчица с цуциками в чаще скрылась. Землю обнюхал подле меня, повернулся и пошёл вслед за семейством. И отошёл недалече, а гляжу – исчез, как и не было его…».

Дальше читать стало невозможно. Низ листа подъела плесень, строчки превратились в кляксы, а самый край вовсе истлел и рассыпался. Лёшка понял, что у него в руках чей-то дневник. Он слышал о таких тетрадках, где люди пишут то, что с ними случилось за день. С самим Лёшкой ничего интересного не приключалось, а уж писать о том, как убегал от собаки, и вовсе было бы глупо. Вдруг кто прочитает, станет над ним смеяться. Так зачем же писать стыдное о себе? Лёшка решил, что заведёт себе такой дневник, когда ему будет, о чём написать с гордостью: вот так, как тут – о встрече с волком.
Он вздохнул, положил дневник на стопку с «Роман-газетами», а сверху прихлопнул теми, что клал под голову: вернул на место. Кипы с книжками с пола поднимать не стал, решил, что скоро вернётся и почитает ещё какую-нибудь интересную историю. Пока же нужно было сходить, показаться на глаза бабушке, а то ругать станет.

На летней кухне фырчал примус. В кастрюле что-то бурлило. Бабушка Шура нарезала лук, потому Лёшка не решился подходить близко. Даже у входа слезились глаза, и чесался нос.
– Ба, да как ты его?! – сказал Лёшка и, не дожидаясь ответа, спросил:
– Можно на улицу?
– Ты где был, друг любезный? – спросила бабушка. – Дождь лил, как из ведра. Смотрю, сухой.
– В голубятне пережидал, – ответил Лёшка. – Можно, а?
– Иди, но от двора ни на шаг! Скоро обедать позову.
– А калитка? – спросил Лёшка, зная, что она всегда заперта, и он единственный, кому не доверяли ключ. Конечно, можно было перемахнуть через забор, и он не раз так делал: во дворе под забором свалены доски, потому перелезть – всё равно, что пешком перейти, а назад как?
– Открыта она, ступай уже, неугомонный.

Лёшка осторожно вышел за калитку, осмотрелся по сторонам. Ни души. Вообще никого, будто вымерли все. Да и кому быть? Генка в деревню уехал. Сашка, Серёжка, Андрей и Димка в пионерском лагере. Не было видно даже Инки, хотя она точно дома. Лёшка ехать в лагерь отказался. Ныл, топал ногами, чуть ли не дрался – так не хотел ехать. Не любил он, когда заставляют ходить, взявшись за руки, строиться в шеренгу, речёвки дурацкие кричать. Не привык он так жить. Мама бабушке тогда выговаривала, что это она Лёшку избаловала, что зря не дала в детсад водить, что теперь ему трудно с другими детьми ладить. Ничегошеньки не трудно, думал Лёшка. Ему просто не нравились эти школьные порядки-распорядки, вот и всё.

На улице было сыро и неуютно. В траву не выйди, она мокрая и холодная. Тротуар весь в лужах.
– Вот, и что можно в дневнике написать? – сказал Лёшка вслух, не опасаясь, что его кто-то услышит. – Вот, что?
Он взял сухую ветку, сорванную ветром и ливнем с дерева, и принялся бить ей по самой глубокой луже, чтобы брызги разлетались как можно дальше.
– Что спал в голубятне, пока шёл дождь? – размахиваясь, сказал он.
– А после вышел на улицу и стал лупить палкой по луже. Так писать, да? – он так сильно стукнул по воде, что сухая ветка хрустнула и развалилась на три части.
– А потом она сломалась, точка, – сказал Лёшка и выбросил остатки ветки в соседский палисадник.
– Алёшка! – донёсся со двора бабушкин голос. – С кем ты там разговариваешь? Иди, обедать пора.
– Ту-ту-тудунь-туду! – затрубил Лёшка в воображаемый горн. – Отряд, шагом марш в столовую! – скомандовал он, и чуть громче выкрикнул бабушке:
– Иду, ба!
Он сделал два строевых шага, после махнул рукой и побежал во двор.

На столе стояла тарелка с красным борщом, политым сметаной. Рядом на холщовой салфетке лежали два больших бутерброда с колбасой и длинный зелёный лук с толстой головкой.
– Руки помыл, – садясь за стол, объявил Лёшка, предвосхищая бабушкин вопрос.
Обедали вместе. Лёшка сначала не осмеливался спросить про дневник. Ведь он чужой. А чужое без спроса читать нельзя. Но потом вспомнил, что было это так давно, что у него аж пальцев на руках не хватило, чтобы сосчитать, как давно это было.
– Ба, а в нашем лесу волки водятся? – спросил он.
– Водились, – сказала бабушка Шура. – А теперь уж и не знаю. Сейчас там железная дорога прямо по лесу проложена. Может, и не осталось их в ближнем лесу. А чего это ты вдруг про волков-то спросил?
Бабушка внимательно посмотрела на Лёшку, о чём-то задумалась.
– Да так, ба. Просто, – отмахнулся Лёшка.
– Постой, постой, друг любезный, – сказала вдруг бабушка. – Так вот он, значит, где! А я ведь его потеряла. А он в голубятне лежит себе и лежит.
– Кто лежит? – удивлённо спросил Лёшка.
– Не кто, а что. Дневник деда твоего покойного, вот что. Ты мне, Алёшка, вот как покушаешь, принеси его, пожалуйста. А то пропадёт он там, сопреет.
– Ба, а как ты догадалась?! – удивился Лёшка.
– Да как же не догадаться, миленький ты мой, когда дед твой про волка своего столько лет мне рассказывал? Спасал, говорил, от смерти на войне его этот самый Серыч. Являлся к нему в самую горькую годину и отводил от смертушки. А от болезни не уберёг. Ты принеси мне его дневник, деточка, принеси, как поешь.
Лёшке показалось, что бабушка заплакала. Или то соринка в глаз ей попала. Слёз не было видно, но она краешком салфетки как будто соринку из глаза убирала.
Лёшка выскочил из-за стола, нырнул у входа ногами в сланцы и исчез за дверью. Через минуту он уже стоял возле бабушки с дедовым дневником.
– Садись, доешь, торопыга, – сказала бабушка с грустной улыбкой, беря у Лёшки дневник. – Никуда бы он теперь не делся, раз уж ты его нашёл.
– Ба, а ты мне почитаешь, что там ещё дед написал? – спросил Лёшка, усаживаясь за стол. – И кто такой там Лёшка, расскажи, а.
– Алёша – это деда твоего старший брат. Не вернулся он с войны. Погиб. Тебя в его честь и назвали. Дед назвал. Не дожил он до твоего рождения, но знал о тебе и наказывал назвать тебя в честь брата. А дневник почитаю как-нибудь. Обязательно почитаю. Ешь.

После обеда бабушка Шура прилегла на диван. А Лёшка вышел во двор в поисках какого-нибудь занятия. Дойдя до огорода, он заметил Инку. Девчонка, обутая в сапоги, шла по своему огороду в сторону речки. В руках у неё было что-то похожее на нарезной батон. Обычный батон, из которого Лёшка любил выковыривать мякиш, за что получал от бабушки по рукам.
– Инка, а ты куда батон несёшь? – крикнул Лёшка. – Рыбу кормить будешь?
Инка остановилась, подняла свой «батон» над головой.
– Это корабль, – крикнула она. – Запускать иду.
– Корабль! – не скрывая восторга, крикнул Лёшка. – Подожди, я сапоги обую. Я с тобой.

– Мы с мамой с троллейбуса шли, а он, бедненький потеряшка, на решётке лежит, в которую вода с дороги стекает, – сказала Инка, когда Лёшка к ней присоединился. – Весь в ветках, в листьях. Я его подобрала, искупала с шампунем.
Лёшка оценил Инкину находку. Кораблик был деревянным. Какой-то умелец выстрогал его из цельного куска древесины. Днище имело киль, а посреди палубы торчал обломок единственной мачты.
– Это яхта, – со знанием дела, сказал Лёшка.
– Это корабль, а не яхта, – сказала Инка. – Или корабль, или уходи, – заявила она.
Она никогда не соглашалась с Лёшкой из вредности.
– Ладно, пусть будет корабль. Какая разница? Яхта тоже корабль, – сказал Лёшка.
– Нет, не тоже, – возмутилась Инка. – Говори, что это корабль, или давай, до свидания.
– Ну, корабль, – глядя на облака, выдавил из себя Лёшка.
– Ладно, – согласилась Инка. – Пойдём.
И они пошли. Точнее, полезли месить огородную грязь. Но разве могут смутить такие мелочи почти восьмилетнего мальчишку и уже восьмилетнюю девчонку, когда у них в руках корабль, а впереди дальнее плавание?

Едва переставляя ноги от налипшей на сапоги грязищи, они добрались до воды. Река напилась ливнем, поднялась, местами вышла из берегов. На лужайке «экспедиция в полном составе» весело побегала по широкой мелкой луже, обивая и отирая о мягкую щётку затопленной травы жирный огородный чернозём. После Лёшка привязал к обломку мачты шпагатную нитку. Инка, как единоличная владелица судна, прошла выше по течению, чтобы оттуда «отчалить корабль от пристани» и начать «травить швартовый» шпагат.

Одно мгновение. Лёшка даже не успел сообразить – как это произошло. Он видел, словно это была фотография, на которой Инкины ноги вдруг оказались выше головы, а руки широко распахнуты. Наверное, Инка поскользнулась и полетела в воду. И теперь она барахталась там, не находя опоры, не доставая до дна. А плавать Инка не умела. Сапоги «на вырост» с Лёшки соскочили мгновенно, будто он долго тренировался скидывать их одним коротким движением ноги. Ещё секунда, и он уже летел с помоста «щучкой».
– Держись, – кричал он Инке. – Не бойся.
Инка, наверное, всё слышала, но держаться уже не могла, её голова скрылась под водой.
Лёшка нырнул с открытыми глазами. В мутном потоке почти ничего было видно. Только светлое пятно впереди. Как будто Инкино платье. Это была она. Лёшка подтолкнул девчонку наверх и вынырнул сам. Инкина голова лишь на мгновение оказалась над водой и снова погрузилась. Лёшка ухватил девчонку за волосы и потянул вверх.
– Дыши! – приказал он, едва её губы оказались выше уровня воды.
И Инка вздохнула. Сначала робко, будто опасаясь захлебнуться, а после задышала глубоко и часто.

– И вовсе я не тонула, – заявила Инка, едва выбравшись на берег. – Ты меня за волосы таскал! Дурак! – сдерживаясь, чтобы не зареветь, сказала она и, опустив голову и закрыв лицо руками, пошла к своему огороду.
Лёшка ей не ответил. Он, насупившись, вытянул кораблик на берег, смотал шпагат, и положил игрушку на помост. После ополоснул ноги в луже, обулся и тоже отправился восвояси. Но не успел он сделать и нескольких шагов, как большой серый пёс, старый Лёшкин неприятель, вышел из кустов и преградил дорогу. Уступать мальчишке тропинку он явно не собирался. Однако в этот раз не рычал и не щетинился. Стоял и смотрел Лёшке прямо в глаза. И Лёшка стоял и смотрел в глаза псу. И не было в Лёшке ни капельки страха. Лишь уныние и обида на Инку за её вредность.
«Только спину зверю покажи, вмиг кинется», – вспомнились Лёшке дедовы слова из дневника. И стал он присматриваться к псу. Вроде бы большой, серый пёс. Немного похож на волка с картинки в букваре, но откуда ему взяться здесь, на окраине города? А этот прогуливается тут вдоль берега, и никто из взрослых не кричит – «волк».
– Ты волк? – спросил Лёшка у пса. – Ты Серыч?
Тот вздрогнул. То ли от того, что к нему по-доброму обратился маленький человек, то ли откликнулся на имя.
– Серыч, – с теплом в голосе повторил Лёшка, решив, что он угадал, что стоит перед ним тот самый волк – дедов друг.
Пёс наклонил набок голову и посмотрел на мальчишку как-то иначе, с едва уловимой готовностью перейти от вражды к дружбе.
– Серыч, – совсем уверенно и по-дружески назвал его Лёшка.
Пёс или волк вильнул хвостом, зевнул, вытянул передние лапы, прильнул к земле. После поднялся, повернулся, и лёгкой трусцой побежал прочь по тропинке, уступая мальчишке дорогу. И отбежал недалеко, и отвлёкся Лёшка лишь мгновение, а посмотрел вперёд – нет Серыча, будто и не было его вовсе. Мальчишка зажмурился и помотал головой – не помогло, нет никого, вообще.

«Нетушки», – проходя мимо «голубятни», вздохнув, заключил Лёшка, – «о таком в дневнике тоже писать нельзя. А то вдруг, кто прочитает. Да и не очень-то нужен мне этот дневник».